Новости РОС

Новости РОС    


Дискуссия о социологии

Д.Г.Подвойский «Спор о методе» - раунд №… (Русская версия)

Появление на сайте РОС полемически заостренных статей российских ученых – сторонников междисциплинарного альянса социологии и математики [1,2] можно рассматривать как претензию на развязывание очередного раунда пресловутого Methodenstreit’а. Заявлять, мол, прекратите, публика устала (если таковая вообще существует) бессмысленно. Спор о методе в социологии, скорее всего, никогда не прекратится. Он есть наша старинная профессиональная забава, интеллектуальное ристалище, плацдарм для выяснения отношений, демонстрации парадигмальных кредо различных школ и направлений социальной науки.

Участие в подобного рода дискуссиях – занятие на любителя. Многие, в том числе серьезные исследователи, считают их бесплодными и неконструктивными. Пример тому – фраза Теды Скокпол, приводимая Н.С. Розовым [3]. Ее смысловая интенция проста: «Ребята, давайте, заниматься содержательными проблемами! Пора уже, наконец, начинать делать науку, а не рассуждать до бесконечности о том, как ее следует делать!» Здесь перед глазами встает образ умудренного опытом корифея-охотника из «Обыкновенного чуда» Евгения Шварца: того самого, который не охотился уже много лет, потому что был занят написанием монументального трактата об охотничьем мастерстве. Подобная ирония справедлива, но, вероятно, не по отношению ко всяким вообще методологическим изысканиям, но лишь к особого рода «зацикленности» на проблемах данного круга. Целесообразность методологической рефлексии обществоведческих дисциплин всегда будет оправдываться в представлении тех, кто ею занимается, по крайней мере, двумя обстоятельствами, относящимися к различным рангам когнитивных задач.

  1. Для исследователей-эмпириков (хотя и не всяких) разговоры о методе фактически сводятся к уяснению процедур работы с данными и правил научного вывода, обеспечивающих «валидность», «верифицируемость» и «операциональность», ведь именно эти качества гарантируют в их понимании достоверность и объективность получаемых ими знаний, что отличает последние от «сомнительных истин», производимых «болтунами-теоретиками». (Такая проекция интереса характерна, скорее, для англо-американской науки).
  2. У теоретиков (опять же не всяких) есть свои резоны для развертывания методологических сюжетов. Само слово «методология» понимается ими иначе: оно не редуцируется к уровню методики, но возвышается до уровня эпистемологии. Неудивительно, что в этой области особенно преуспели представители немецкой «школы», сохранившей наиболее тесные связи с собственной национальной философской традицией, для которой гносеологическая проблематика выступала одним из приоритетов. Мы имеем в виду здесь в первую очередь «критическую философию» высокого кантианского стиля. Обществовед, воспитанный в таком духе и предпочитающий теоретический взгляд на вещи, мог бы сказать: ученый, принимающийся сходу, без предварительной методологической ориентировки за решение содержательных задач, рискует «наломать немало дров». Ибо, прежде чем приступать к конкретному объектно сфокусированному процессу познания, надо сделать предметом рассмотрения сами наши познавательные возможности. Т.е. поискам ответа на вопрос «что» (мы познаем), должно предшествовать хотя бы приблизительное понимание того, «как» (мы это будем делать). А для социолога, втянутого в спор о методе, такой подход модифицировался бы в виде ключевого эпистемологического вопроса его дисциплины: возможно ли научное познание общественных явлений в том же смысле (теми же средствами, на тот же манер … и т.п.), в каком возможно научное познание природы? Или же оно возможно в каком-то ином смысле, оставаясь при этом «специфически научным», или же оно вовсе невозможно в пределах той области мыслительной деятельности, которую мы называем наукой?

Также, по-видимому, разговоры о методе, ведущиеся сегодня в нашей отечественной профессиональной среде, выполняют важную «психологическую функцию»: они помогают хотя бы отчасти избавиться от своего рода «комплекса неполноценности», ощущения, подпитываемого вульгарным массовым сциенто-техно-кратизмом, что все мы – гуманитарии и обществоведы – являемся «пустозвонами» и «пустобрёхами», представителями «недонаук» [4,5]. И социологи, кажется, в данном отношении выглядят получше некоторых своих коллег из большого цеха социально-гуманитарных дисциплин, поскольку вовлеченность в методологический дискурс делает их более реалистичными и критичными в оценке не только чужих, но и собственных научных достижений. Вера в свою интеллектуальную непогрешимость, отличающая воззрения некоторых отечественных авторов, пишущих на социально-гуманитарные темы, выглядит в XXI веке полнейшим анахронизмом (разумеется, не для них самих). Методологическое сомнение,   de omnibus dubitandum,   направляемое ученым прежде всего на самого себя, своего рода «здоровый скептицизм» снижает, конечно, его наивную решительность во многих вопросах, но при этом отрезвляет, играя роль профилактического средства для «чистки перьев» и борьбы с извечно паразитирующими на человеческом уме бэконовскими «идолами».

Итак, «спор о методе» стар, как сам черт. Участники, конкретные поводы, контексты, эпохи   разные, суть   более или менее одна. Новые поколения «копьеломателей» порой не догадываются, что многие из аргументов и доводов, которые они сегодня «изобретают», уже были в ходу у их предшественников. Особенно в нынешней России, где историю почти двухсотлетней традиции мировой социологии приходится осваивать «наскоком», обзорно-конспективно, второпях. Многие из современных отечественных социологов пришли в социологию из других областей. Каждый приносил с собой багаж собственных знаний и интересов, мягко говоря, несходных. В товарищах, получавших социологическое образование в перестроечное и постперестроечное время, также согласья особого не обнаруживается. Поэтому в соображениях всех актуальных и потенциальных спорщиков просвечивает своя система релевантностей, своя расстановка приоритетов.

О чем тем временем рассуждают наши «социологи от математики»? Неготовность многих коллег применять математический аппарат к анализу социальных процессов объясняется ссылкой на застарелое и вредоносное методологическое противопоставление «наук о природе» и «наук о духе». Недруги математики, идейные наследники Дильтея тянут социологию в болото субъективных интерпретаций, иррационального вчувствования, вживания в объект познания и т.п. Это они сбивают социологию с перспективного для нее пути сближения с точными науками. А.А. Давыдов [1] в своих заявлениях более категоричен и краток, Ю.Н. Толстова [2] – наоборот. Но, как справедливо отмечают комментаторы, фундаментальные позиции полемистов близки. Расхождения касаются, скорее, деталей, хотя именно детали, многочисленные оговорки и уточнения в тексте Ю.Н. Толстовой снижают накал разговора, делая его одновременно более конструктивным. Ниже (без претензии на стройную апологию той или иной методологической программы) мы позволим себе лишь указать (и только) на ряд проблемных пунктов, которые привлекли наше внимание в обсуждаемой дискуссии.

Никакой пропасти (по типу дихотомии, «бинарной оппозиции») между науками точными и естественными, где правит бал математика, и «неточными» и «неестественными», т.е. социально-гуманитарными, где правит непонятно кто, или каждый «как придется», «без руля и без ветрил», на самом деле не существует. Это верно и в отношении онтологического аспекта размежевания (природа – дух) и в отношении методологического (каузально-обобщающий, генерализирующий – описательный, индивидуализирующий). Но есть «континуум», и социологию угораздило оказаться волею судеб приблизительно посередине данной «шкалы». При этом тяготение к крайним точкам обычно выходило ей боком. Радикальный натурализм-сциентизм, с одной стороны, и радикальный субъективизм-интерпретативизм, с другой, для социологии – как Сцилла и Харибда. Пройти через мессинский пролив трудно, но нужно, если хочешь попасть в родную Итаку!

Крайности карикатурны. Сциентисты, критикующие «гуманитарно-культурологические подходы» за спекулятивность, отсутствие опоры на систематические, методически подконтрольные наблюдения, нечеткость формулировок и тому подобные грехи, во многом правы. Но есть и другая сторона медали. Метод «эмпатии», предполагающий проникновение в потаенные глубины чужого внутреннего мира (через вживание, сопереживание), постижение иррационального, интроспекция никогда не рассматривались серьезными учеными   сторонниками «понимающей социологии» в качестве достойной альтернативы позитивизму и бихевиоризму, фиксирующим наблюдаемые признаки тех или иных групп явлений. С «неуловимыми» субъективными смыслами хороший социолог обходится, в сущности, так же, как естествоиспытатель со своим предметом: он их препарирует в мышлении в соответствии с определенными правилами, совершенно рационально, без эмоций и сантиментов. Но главное, социолог всегда стремится обнаружить нечто устойчивое, регулярное, повторяющееся в конфигурациях социальных феноменов. Его интересует типическое. Индивидуальное, уникальное для него лишь «кейс», иллюстрация, пример,   случай, который во всей своей индивидуальности и уникальности никогда более не повторится,   но в нем он усматривает существенное, общезначимое, характерное для целого ряда сходных в известном отношении явлений. Поэтому взгляд социолога – всегда номотетический, обобщающий, не исключая оптики исторического социолога или закоренелого «качественника».

Провокационным фразам из тронных речей видных социологов вроде той, что упоминается А.А. Давыдовым [1] (Мишель Вивьёрка: «Детерминизм в социальных науках умер»), не следует придавать слишком большого значения, хотя они и симптоматичны. Подобные формулы – атрибут ставшего уже традиционным стиля публичной речи интеллектуалов от науки (и не только), желающих кого-то удивить, произвести впечатление или шокировать, стандартный риторический прием постмодернистского эпатажа. Среди прочего можно, скажем, поругать классическую науку, позитивизм, кого-нибудь или что-нибудь раньше времени похоронить, «списать в утиль», объявить смерть, конец, крах, закат и т.п. На это, кстати, указывает и А.Б. Гофман [6] в своем весьма поучительном докладе «о модах в социологии».

Если бы одряхлевший детерминизм действительно отправился в мир иной, наука поспешила бы за ним, как верная рабыня или боевая лошадь вслед за своим хозяином – племенным вождем. Детерминистская идея создала науку как специфический для эпохи модерна интеллектуальный проект; вторая без первой просто немыслима [7]. Если не понимать детерминизм в узком смысле, например, как т.н. «лапласовский» детерминизм, и прибавить сюда все типы связей, описываемых при помощи теории вероятностей, прибавить к «динамическим» еще и «статистические» закономерности, плюс все дельные разговоры (и только их) об эволюции, логике нелинейных процессов и т.п., то получится простая характеристика: детерминизм есть установка познающего субъекта, согласно которой явления, данные нам в опыте, связаны между собой неслучайным образом, они взаимно обусловлены и образуют каузальные (причинно-следственные) ряды. Вопрос представляет ли собой эта установка отражение объективного положения вещей (автономная логика мироздания, природы, божественный замысел и т.п.) или же просто принимается нами на веру, благодаря чему осуществляется связное конструирование мира опыта, может быть оставлен на рассмотрение философии и притом совершенно без ущерба для науки, отталкивающейся в своей работе от детерминизма как от аксиомы. В результате мы приобретаем возможность формулировать обобщающие суждения разной степени общности и точности – «законы», закономерности, тенденции, «единообразия» и т.д., дедуктивно или индуктивно выведенные.

Но научные генерализации в разных областях знания могут приобретать очень разный вид и совершенно не обязательно математический. Как верно замечает Ю.Л. Качанов, который изучал [8], из эмпирических наук одна лишь физика научилась по-настоящему продуктивно использовать арсенал математики в своих исследовательских целях. И дело здесь, видимо, не в том, что физики умнее обществоведов или даже биологов, или что им было отведено историей больше времени на создание математизированных конструкций своей науки. Нет, дело, скорее всего, в специфике тех сфер, о которых размышляют разные науки.

Если определять математику вслед за Ю.Н. Толстовой [2] как науку о формальных объектах и их отношениях, то, очевидно, не существует таких групп объектов, о которых математика не могла бы рассуждать. Выводы геометрии будут действовать на любых пространственных объектах, независимо от их месторасположения, материального носителя и т.д. Мы можем измерять в единицах счета или определять в качестве членов множества атомы и клетки, табуретки и стулья, куриц и попугаев, домохозяек и профессоров. Из лекций Ю.Н. Толстовой почти двадцатилетней давности мы усвоили одну простую мысль: представитель любой конкретной научной дисциплины, прибегающий к услугам математики, преобразует некую «эмпирическую систему с отношениями» в числовую [математическую], совершает с ней ряд корректных операций и преобразует обратно. При этом сами «отношения» в таких системах должны сохранять свойства взаимного гомоморфизма / изоморфизма. Но Юлиане Николаевне было лучше других известно и понятно (и она этого никогда не скрывала), какое огромное количество проблем и «подводных камней» таит в себе осуществление данной процедуры в социологии. Математический инструментарий, применяемый в эмпирических, предметно ориентированных науках, часто используется в связи с необходимостью измерения чего-то, предполагает работу с исчисляемыми величинами. Однако далеко не все научные задачи требуют измерения и исчисления. Наиболее квантифицируемой социальной наукой оказалась экономика, и это неудивительно, ведь она с некоторых пор стала активно оперировать сложными наборами количественных показателей. Но, очевидно, что измерить религиозность, конформизм или солидарность будет сложнее, чем доход на душу населения или темпы инфляции.

Математика везде и всюду прекрасно работает, где перед ней ставятся адекватные ее возможностям и средствам задачи. Главное, грамотно поставить задачу. В социологии, прежде всего прикладной, связанной с практикой массовых опросов, таких задач множество. В теоретическом же разделе – их почти нет. Много ли найдется «математических формул» на страницах книг по социологической теории,   тех, что обводят в рамочки и заучивают наизусть, символ в символ? Там есть обобщения, нередко содержащиеся в «полулатентном» виде, не выделенные жирным или курсивным шрифтом, размазанные по тексту; и при этом более или менее эвристичные, иногда не бесспорные, но часто вполне верифицируемые на «полевом» уровне. Иначе говоря, там есть «логика», но не «математика».

Нормальное теоретическое положение любой предметно ориентированной науки может быть представлено в виде сложного импликативного суждения (если p [a, b, c … etc. / d, e, f … etc.], то q), указывающего на связь между двумя и более событиями: группа событий p, а именно события a, b, c … при фиксированных начальных условиях (d, e, f …), ведут с высокой вероятностью к наступлению события q. (При этом точная математическая оценка вероятности события q не всегда возможна и не всегда принципиальна для исследовательских целей). Здесь также можно вспомнить вид классической математической записи функциональной зависимости y = f(x), но не для того, чтобы вознамериться вычислить неизвестные значения зависимой переменной, подставляя в формулу известные значения независимой. Именно то, что во многих отраслях естествознания давно является обычной практикой, в социальных науках   составляет редчайшее исключение.

Приведем несколько иллюстраций социологических закономерностей, описываемых в форме, отчасти похожей на математическую, но все же не математической. В свое время Эмиль Дюркгейм доказал, что число самоубийств особого типа (в его терминологии «эгоистических») обратно пропорционально уровню внутренней групповой сплоченности и интеграции. Георг Зиммель утверждал, что степень свободы индивида растет по мере увеличения размеров социального агрегата. В другом месте тот же классик обращал внимание на прямую связь между остротой конфликта сторон и теснотой их контактов, близостью их отношений в период, предшествовавший конфликту. А Питирим Сорокин указывал на прямую связь между неудовлетворенностью потребностей широких слоев в питании («голод как фактор») и распространением в их среде радикально эгалитаристских и социалистических идей. Однако нам не придет в голову высчитывать на основании этих положений некие индексы солидарности, аномичности, свободы, конфликтности, стремления к социальной уравнительности и т.п. для конкретных обществ, вводить в качестве единиц измерения величины вроде (кило) Дюркгеймов, (мега) Зиммелей и (гига) Сорокиных. Такие «номотетические по сути» утверждения чрезвычайно полезны для ориентации в сложных хитросплетениях отношений социальной жизни, но все же они отнюдь не отличаются математической точностью. Да и в этом нет нужды. Есть такие социологические генерализации, которые вообще не оперируют оценками «больше – меньше», они лишь описывают логику протекания некоего типового процесса, например, рутинизация харизмы, превращение секты в церковь, олигархизация политических партий, ассимиляция иммигрантов в новой культурной среде и т.п. Опять же: наука – есть, математики нет.

Любое обобщающее суждение, типологизация предполагают абстрагирование и формализацию. Наука всегда упрощает мир, схематизирует его в пределах своей специализации, фокусируется на одних качествах, свойствах и отношениях, оставляя без внимания другие. Но не всякую формализацию можно считать математической в узком смысле, если, конечно, не отождествлять логику с математикой и не включать методологическую рефлексию по поводу принципов научного вывода, образования научных понятий и правил работы с ними в состав последней. Это особенно заметно в социологии, где фрагментами каузальных цепочек часто выступают комплексы взаимосвязанных типизированных субъективных мотивов социальных акторов и состояния коллективного сознания (а не только четко фиксируемые поведенческие реакции). Так, в примере с «социологическим наблюдением» Лапласа, который приводит Ю.Н. Толстова [2], было бы недостаточно констатировать, что бедные крестьяне подкидывают богатым горожанам детей женского пола чаще, чем мужского. В таком виде это – именно наблюдение (пускай и подтверждаемое фактами), а не теоретически значимое социологическое обобщение. Именно стремление к «формализации», четкости и общезначимости (в духе старой немецкой «формальной социологии») заставило бы нас переформулировать данное высказывание: …В обществах такого-то типа (эпохи, региона, с определенной социальной структурой, культурой и т.д.) представители таких-то групп (имеющих определенное социальное положение, тип занятий, образ жизни и образ мыслей и т.п.) склонны подбрасывать детей (а это особого рода социальная практика, характеризующаяся тем-то и тем-то) представителям других групп (более высокостатусных и материально обеспеченных, для которых типичными являются другие социальные признаки   иные занятия, ценности, включая отношение к детям, … и т.д.), и притом девочек чаще, чем мальчиков. И эти типовые поступки могут быть не только зафиксированы как факт, но и объяснены как «объективно»   в соотнесении с особенностями положения конкретных групп в конкретных условиях, так и «субъективно»   в соотнесении с типичными мотивами, побуждениями их совершающих, включая предварительную ориентацию на ожидаемую реакцию со стороны тех, по отношению к кому действие совершается, оценку шансов на успех самого акта «подкидывания», и т.д. т.п… Разумеется, данный набор высказываний можно рассматривать как фрагмент более широкого поля теоретических описаний, в масштабах которого он пересекается со смежными исследовательскими проблемами, требующими собственной концептуализации.

Хотя тотальная математизация социологического знания и является неосуществимой, она в то же время представляет собой «миф», приверженность которому оборачивается порой весьма негативными последствиями. Здесь ситуация обстоит так же, как и с любым другим инодисциплинарным экспансионизмом. Можно ориентироваться на достижения точных и естественных наук, признавать единство научного метода, быть «эмпириком» и «позитивистом» в хорошем смысле, но все же противостоять любым формам редукционизма. Образцовый, «героический» персонаж в этом отношении   Дюркгейм. Социологический позитивизм выродился к концу 19 столетия в вульгарный натуралистический редукционизм однофакторных школ, и стоило большого труда поднять его на ноги, реабилитировать его методологическую программу. Концепции, когнитивные принципы, инструменты, приемы, доказавшие свою исключительную работоспособность в одних областях, могут оказаться малопродуктивными в других. Но искушение встать на путь редукционизма, выбрать стратегию неразборчивого интеллектуального импорта, заимствований из «более развитых» дисциплин очень велико. (Речь здесь, конечно, не идет об «оправданных» и эвристичных заимствованиях, как и об общей установке на развитие конструктивной междисциплинарности).

В современных обществах, пропитанных технократическим духом, символический статус естественных наук и математики чрезвычайно высок. Естествознание и математика «давят и передавливают» своим авторитетом [4,5]. А обществоведы и гуманитарии тем временем, наблюдая победоносное шествие «старших товарищей», проникаются чувствами смущения и робости. Куда нам до них?! Но математизированный сциентизм задает стандарт, навязывает его научной деятельности как институционализированному интеллектуальному предприятию: исследования, в которых не содержатся (или содержатся в недостаточном количестве) цифры, таблицы, графики, гистограммы, считаются подозрительными: «Рассуждать каждый может!» А магия цифр, напротив, для многих сегодня, как белый халат для пациента,   убеждает, повышает доверие: «Вот это наука! Да, это серьезно!» (Причем без всякой связи с содержанием и действительной ценностью тех или иных научных изысканий,   использование математического аппарата в де-факто слабо «математизируемых» дисциплинах в целях «украшательства», как эффективного средства «пускания пыли в глаза»). Математика, пущенная в оборот и очень довольная собой, в условиях общества модерна приобретает дурную наклонность «репрессировать» свободную человеческую мысль. Но это уже совсем другая тема: vs Франкфуртская школа, экзистенциализм и т.д.

«Безалаберная, ветреная гуманитарщина» с ее мыслительной недисциплинированностью, нестрогостью, обтекаемостью формулировок, «субъективизмом», легковесностью суждений, безусловно, карикатурна. Но едва ли симпатичнее выглядит образ тотально математизированного обществознания. Отношение социологии и социологов к математике и ее возможностям не должно быть ни восторженным, ни ненавистническим. Оно должно быть деловым и прагматическим: к услугам математического инструментария как особого средства стоит прибегать там и тогда, где и когда это представляется целесообразным с точки зрения нужд исследователя и решаемых им задач. Однако также везде и всюду следует опасаться математического фетишизма.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

  1. Давыдов А.А. Фатальная ошибка социологии.Официальный сайт РОС, 2010. 
  2. Толстова Ю.Н. «Поиск смыслов» и использование математического аппарата в социологии (ответ на заметку А.А.Давыдова). Официальный сайт РОС, 2010
  3. Розов Н.С. Главный дефицит - конструктивные теории как основа для программ сбора и обработки социологических исторических данных (ответ на статью Ю.Н. Толстовой и заметку А.А. Давыдова). Официальный сайт РОС, 2010. 
  4. Подвойский Д.Г. О бедных гуманитариях замолвите слово … // Троицкий вариант. 2009. №9 (28). C. 6-7.
  5. Подвойский Д.Г. Гуманитарии в «негуманитарном» мире. (К положению наук о человеке, культуре и обществе в современной России). Полит.ру. 
  6. Гофман А.Б. О некоторых тенденциях в современной теоретической социологии. Полит.ру. 
  7. Подвойский Д.Г. О предпосылках и истоках рождения социологической науки // Социологические исследования. 2005, № 7, С. 3-12.
  8. Качанов Ю.Л. Математическая социология: факультет ненужных вещей. Официальный сайт РОС, 2010.

Перейти в раздел «Дискуссия о социологии»


назад


полная версия страницы

©2009-2010. Российское общество социологов (https://www.ssa-rss.ru.ru)