Социологическая публицистика
Модернизация предполагает определенную организационную структуру общества, на которую она опирается, черпает свои кадры, выдвигает из ее лидеров и т.д. Внимая ее грандиозным планам, создаваемым федеральной властью, мы, ее граждане, «вдруг» (именно «вдруг», потому что, не появись в Кущевской группа столичных тележурналистов из программы «Жди меня», мы так и ничего бы не узнали) обнаружили, что страна усыпана раковыми опухолями криминала. Не то, чтобы отдельными группами или бандами, а целыми районами, где полновластно правит криминал. Всеохватывающе и повсеместно. Моя концепция России как общества всеобщего риска [1-3] находит все новые эмпирические подтверждения. Причем это не анализируемый мною в названных работах «критический случай», а какой-то иной, гораздо более масштабный и угрожающий, требующий социологического осмысления. В этой статье меня будет интересовать два вопроса: какова логика процесса криминализации и что делать нам, социологам? О логике криминализации С легкой руки наших властителей дум 1990-е годы получили лейбл «лихих». Почему именно 1990-е и в каком смысле «лихие»? С моей точки зрения, процессы приватизации-ваучеризации и связанные с ними выход криминала на социальную арену произошел раньше: по крайней мере на 5–7 лет раньше, когда стало «законным» не только кумовски раздавать государственные предприятия, но и раздевать и грабить оставшиеся под видом кооперативов. Почему-то все вспоминают, как хороши были кооперативы и никто не вспоминает о жестоких уличных разборках криминальных молодежных группировок в Казани, Волгограде и других городах. Логику криминализации я обозначил через три К: коррупция, криминал, «кущевские»: и далее везде (кабала, кидок, кража, киллер, кумовство, kidnapping, known people и т.д.). Почему-то наши социологи старательно отделяют коррупцию от криминала (вроде там в «просто» взятки, а тут убийства и изнасилования). Но разве коррупция не есть насилие на личностью (принуждение, изъятие средств к существованию и убийства тоже)? Поэтому термин «лихие» я хотел бы уточнить: «для кого лихие»? Во-первых, конечно для приватизаторов, получивших полную свободу неограниченного и никаким трудом не обремененных, кроме поддержания кумовских, то есть по сути криминальных, связей общения. Это уже никакая не теневая экономика, там все же люди работали. Во-вторых, лихие, потому что вчера он был лихой, а сегодня стал лихим его сосед, потому что ограбил его самого или другого «лихого», распилил бюджет и т.д. В-третьих, лихие прежде всего для рядовых граждан: их все более погружали в трясину обмана, поборов, угроз и насилия. В конце концов воровские законы были вытеснены бандитским беспределом. И он себе рос и рос, пока ситуация не перевернулась: беспредел стал главным законом нашей жизни. ОПГ, как иронизирует Новая Газета, есть «современная форма местного самоуправления». Криминал и конституционный строй Как пишет Председатель Конституционного суда РФ В. Зорькин [4](а он-то уж знает, что говорит): «С каждым днем становится все очевиднее, что сращивание власти и криминала по модели, которой сейчас называют «кущевской», – не уникально. Что то же самое (или нечто сходное) происходило и в других местах – в Новосибирске, Энгельсе, Гусь-Хрустальном, Березовске», Волгодонске и так далее. И дальше Зорькин задается главным вопросом: что будет, когда «прецеденты», то есть отдельные случаи, начинают превращаться в норму? Остановимся здесь на минуту и подумаем: при каких условиях эти «острова» или зоны полновластия криминала могли существовать более 20 лет незамеченными правоохранительными или любыми другими государственными надзорными структурами? Такое можно себе представить только в случае, если считать эти «острова» тюрьмами с еще более строгим режимом, нежели существующим в нашей исправительной системе. Причем тюрьмами особыми, так сказать с полным жизненным циклом: там люди живут, работают, активно изучают реслинг, пасут скот, рожают детей, но одновременно их грабят, насилуют и убивают. Интересно, какой термин изобретут социологи для обозначения социальной и территориальной мобильности в этих условиях. Я знаю только один: бегство, чаще всего неудачное и заканчивающееся еще большим насилием. Но продолжим цитировать Зорькина [4]: если эта система станет нормой (он говорит «оформится»), «граждане наши тогда поделятся на хищников, вольготно чувствующих себя в криминальных джунглях, и «недочеловеков», понимающих, что они просто пища для этих хищников. Хищники будут составлять меньшинство, «ходячие бифштексы» – большинство. Пропасть между большинством и меньшинством будет нарастать». Соглашаясь с тем, что общество продолжает поляризоваться, его полюсами, по моему мнению, становятся «Кущевские», то есть ОПГ, и «Химкинские», граждане борющиеся за свои конституционные права и свободы. Химкинский лес – сегодня уже не территория, а символ борьбы за эти права и свободы. Как сказал Ю. Шевчук, мы все живем в Химкинском лесу. Однако совсем не все займут ту или иную сторону: останется инертная масса, которая надеется, что в ее деревне, поселке или городе нет Кущевских, или если они есть, то более благовоспитанные. Они не понимают, что непротивление злу лишь разжигает аппетиты криминала.
По мнению Зорькина [4], распространенное во властных структурах мнение, что «не надо драматизировать» – ошибочно: «драматизация существующих прискорбных ситуаций не только не является нравственным и политическим моветоном – она совершенно необходима. И напротив, запрет на драматизацию превращается на нынешнем этапе превращается в источник глубочайшего социального и политического неблагополучия». Порождающая среда В общем смысле ею была неограниченная свобода при полном параличе власти и наивном убеждении демократов, что свобода «может все». Безвластие, утеря ценностных ориентиров плюс резкое падение уровня жизни, плюс лозунг «что не запрещено, то разрешено» породили не свободу личности, а произвол и насилие. Самым простым способом выживания в одночасье обнищавших миллионов стал элементарный «отъем чужого», или попросту грабеж. «Лихие девяностые» – это годы расцвета силового предпринимательства, которое в нулевые вошло вполную силу [5]. Не надеясь на защиту властных структур, которые, как всегда думали только о себе, граждане стали ставить железные двери, хитроумные запоры, сигнализацию на машины и т.д. Но были и другие граждане уже прошедшие Афганистан, серию локальных войн, в том числе по всему миру, и вернувшись, потребовали свою долю в приватизации. Эти ветераны были вооружены и привычны к насилию, они на собственном опыте знали, что война может быть весьма прибыльным бизнесом. В России быстро создалась «вторая армия»: частных охранных предприятий, по вооруженности и боевому опыту намного превосходившая регулярную армию, состоявшую из желторотых новобранцев. Наконец, возникла и третья сила: «неопознанные вооруженные формирования». С помощью криминала прекрасная сама по себе идея возрождения массового спорта то тут, то там трансформировалась в центры подготовки боевиков или их «отстойники», «крыши». Похищения людей с целью выкупа, торговля «живым товаром», угон скота, кровная или иная месть, содержание частных тюрем («зинданов»), работа в качестве надсмотрщиков за угнанными в рабство людьми – вот далеко не полный перечень «трудовых будней» этих хозяев местной жизни. Их общий инструмент управления: устрашение и насилие, их организационная форма: круговая порука, их цель: вседозволенность и всевластие. Криминальное самоуправление Разделяя полностью озабоченность Зорькина, меня не оставляет мысль: вроде бы все верно, плевелы преступности росли снизу вверх, сначала точками, потом островами и т.д., постепенно захватывая уровень за уровнем. Но ведь, чтобы они так хорошо росли без помех все эти 20 лет (!), кто-то должен был их хорошо «поливать, удобрять» и крышевать. Кто именно? Ведь криминальная вертикаль тоже существует, иначе как бы могли Кущевские построить свое отдельно взятое криминальное сообщество? Или не отдельное? Но вот еще более угрожающая информация. Если Кущевским удалось при помощи прямого насилия создать местное криминальное общество, то атомная станция – это не деревня и не станица. «Город Волгодонск и атомная электростанция, расположенная в нем, уже двадцать лет под контролем кровавой преступной группировки. Тем, кто отказывается платить дань, арматурой ломают ноги и пробивают головы. А лидеры преступного сообщества (страшно сказать – О. Ян.) становятся депутатами от «Единой России», принимают на работу «смотрящими» детей милицейских начальников и с помощью мэров закрывают уголовные дела» [6]. Новая Газета [7] объясняет причины местных побед криминала над «здоровым обществом»: «банды в России сильны именно потому, что сейчас они полностью подменили систему местного самоуправления и являются наиболее простой бизнес-схемой в бюрократизированной стране. Судите сами: создание ОПГ не требует инвестиций и начального капитала, ОПГ создается для улучшения жизни участников и получения прибыли. В ОПГ действуют социальные лифты – смелые, инициативные и умные делают быструю карьеру, отсутствуют национальные, сословные и классовые различия. Наказание реально и неотвратимо. Премии – моментальны и справедливы. ОПГ гарантируют защиту и безопасность своих членов. Полное отсутствие бюрократии – быстрота принятия решений». Как это «подменили»? – Скорее просто захватили, применив насилие. Инвестиции и начальный капитал еще как требуется ОПГ, весь вопрос в том, каким путем он создается! Кому выгодна такая модель власти, тот в нее и инвестирует. Да, ОПГ еще как «улучшает условия жизни своих членов», но весь вопрос: за счет чего или кого? Нет там никаких социальных лифтов – есть жесткое единоначалие, круг приближенных к боссу и «шестерки». Или СМИ не прочло курса лекций на эту тему всему населению страны в виде сериала «Бандитский Петербург»? И катает его (и добрую сотню его бледных римейков) по сей день, чтобы люди не забывали, как жить «правильно», кто такие Антибиотик, «конкретные ребята» и т.д. Мы, социологи, прячем голову в песок, а СМИ за нас выполняют нашу работу, создавая «идеальные типы» бандитов и их жертв, формируя тем самым новые идеальные типы и новый социологический тезаурус. «Наказание реально и неотвратимо» – это уж точно. Только кого же наказывают? Известно, кого: жалобщиков из числе честных бизнесменов и социальных активистов, посмевших пожаловаться наверх на притеснения или поборы. Премии? – Да, наверное дают. Только из каких же средств, вот вопрос! Наконец об отсутствии бюрократии и быстроте принятия решений. Криминальная самоорганизация невозможна без своей бюрократии. Планировать, считать, что или кого купить ведь необходимо. А «быстрота решений» хороша только при наездах на непокорных (в том числе и своих), а так там думающие головы есть и в немалом количестве. Что делать? Но вернемся к программной статье Зорькина [4]. «Слишком глубоко», – говорит он, – зашла у нас в Отечестве оргпреступная болезнь», она «подрывает главный базис существования России – основы ее конституционного строя». Жаль только, что он не разъяснил, какой именно строй идет ему на смену. И Зорькин как главный законник страны предлагает воспользоваться опытом борьбы с оргпреступностью в США в 1930-х и 1960-х гг. Но если там сегодня считают, что «сложившаяся в России криминальная ситуация беспрецедентна», то с какой стати они будут нам помогать? Ведь для них ситуация «управляемого хаоса» (И.Пригожин) в России гораздо милее, чем сильное и конкуретноспособное государство. Скорее они еще более ужесточат иммиграционное законодательство, руками Wikeleaks’a или другого анонимного хакера будут «мочить нас» политически и морально, чем нам помогать. Да и не очень-то захотят наши власть предержащие принять такую помощь, даже если она была бы предложена. Ведь у некоторых чиновников или милицейских оборотней «рыльце-то в пушку». Российские власти укрепляют союзы с бывшими республиками СССР (таможенный союз, усиление ОДКБ), но внутри-то зреет конфликт, и конфликт нешуточный, направленный не только на устрашение населения, но и на захват легальной власти криминалом. И на местном уровне это уже, как теперь известно, кое-где удавалось уже в течение 20 лет. Зорькин выступает против паники и против идеи «железной диктатуры». Но население-то уже сделало свой выбор: оно любыми способами утекает из страны, и этот процесс может приостановить только «железный занавес». Когда-то в одной из статей я назвал нарождающийся российский капитализм бандитским. В.А. Ядов, редактор сборника, сказал, что это – уже в ельцинском прошлом. Тогда я с ним согласился, вроде дела шли на лад. Кстати, примерно в то же время вышло несколько книг – С.Матвеевой, В. Шубкина, В. Ядова и других о российских страха и тревогах. (см. например [8]), посвященных страхам и тревогам россиян. Уже тогда коррупция и боязнь массовых репрессий занимали 1–3 места в общем ранжире опасностей. Но тогда и подумать никто не мог о том типе страха, который порожден 20-летним периодом насилия в Кущевской. Этот страх сродни тому, который испытывал я и мои близкие в 1940-50-х гг. Но дело не только в этом. Тот страх въедается буквально в кожу и мстит всю жизнь. Как и война, «зона», тюремная или в форме Кущевского сообщества, всегда мстит всем: тем кто был там и тем, кто рядом с ними. А что же делать нам, социологам? Очевидно, что никакие опросы здесь не помогут: слишком велик множитель страха, который при любом раскладе даст искаженную, то есть картину более или менее благополучную. Ждать случая, весточки из-за этого невидимого забора, чудом прорвавшейся на волю? Ждать, когда массовое убийство вскроет еще один нарыв 20-летней давности? Так ведь вот несколько сегодня вскрылись, но вряд ли туда есть доступ социологам – люди все равно будут молчать: «ведь нам здесь жить». Странно, но на ум приходит единственная мысль: социологу попытаться проникнуть туда под видом «своего». Сюжет прямо таки кинематографический: «свой среди чужих– чужой среди своих». А может быть это и есть единственно возможный метод, вспомним Гюнтера Вальрафа, немецкого журналиста, много лет назад перекрасившегося под турка-гастарбайтера и прожившего среди них много месяцев, чтобы понять, каково им на чужбине. Есть и более общий вопрос: с одной стороны, Россия сегодня, как никогда, открыта миру, а с другой, в ней есть сеть «зон», подобных Кущевской, абсолютно недоступных постороннему глазу. Тем более социологическому. Значит, действительно есть две страны, о чем говорит Зорькин? И, наконец, самый главный вопрос, в том числе нам, социологам и политологам: кто в России проявит политическую волю начать реальную борьбу с ползучей криминализацией общества, которая лежит камнем на пути модернизации? Или у нас будет ККК - модернизация? И каковы те «здоровые силы», которые захотят, а если даже захотят, то смогут ли они противостоять этому процессу? СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
назад |
версия для печати
версия для печати