DHTML JavaScript Menu By Milonic
Новости РОС    


Дискуссия о социологии

А.Б.Гофман «О теоретической социологии в России и за ее пределами»

О модах в современной теоретической социологии

Как известно, мода действует в науке, так же как и во многих других областях культуры. Это относится даже к естественным наукам, не говоря уже об общественных и гуманитарных. Данный факт хотя и не всегда очевиден, но в общем не вызывает сомнений. Другое дело – вопрос об отнесении тех или иных конкретных явлений науки к моде: что следует относить к моде, а что нет? Здесь, конечно, точки зрения гораздо более разнообразны и противоречивы. И это неудивительно, так как мода всегда и везде, в том числе и в одежде, идет рука об руку и переплетается с другими, внемодными, факторами. Ясно также, что приписывание модного характера тем или иным научным идеям или высказываниям чаще всего воспринимается как оскорбление и отвергается их авторами или теми, кому эти идеи и высказывания почему-либо дороги. То же самое относится, скажем, к искусству и литературе. Заметим, что по существу заблуждаются и те, кто рассчитывает оскорбить кого-либо констатацией модности чего-либо, и те, кто оскорбляется подобной констатацией. Как и в других областях культуры, присутствие и влияние моды в науке невозможно оценивать однозначно, негативно или позитивно. Мода в науке, как и в искусстве, может, хотя и не обязательно, играть вполне позитивную роль и стимулировать ее развитие. Многие выдающиеся явления в науке и в искусстве начинались как моды, становились модами или были в моде, но это не помешало им стать классическими и остаться в них на века. В моде при жизни их создателей были произведения Пушкина, теория относительности Эйнштейна, психоанализ Фрейда, философия Бергсона, кибернетика и т.д., не говоря уже о более «легких» жанрах с их собственной классикой. Сегодня никто уже не квалифицирует эти творения как «моды», хотя в свое время они наделялись модными значениями. В общем, будущее, когда оно становится прошлым и настоящим, обнаруживает, что было только модой, а что – еще и фундаментальным или даже выдающимся культурным творением, которое надолго остается в актуальном интеллектуальном обращении или к которому постоянно возвращаются. 

Социология, на мой взгляд, по причинам, заслуживающим специального рассмотрения, относится к числу научных дисциплин, особенно подверженных  влиянию моды. Это касается как социологии вообще, так и того, что находится «внутри» нее: теорий, понятий, методов, проблематики и т.д. Как и в любых других областях, в которых присутствует мода, мы обнаруживаем здесь весь набор атрибутивных ценностей моды, к которым относятся ценности современности, универсальности, игры и демонстративности. Модными значениями наделяются самые различные явления данной науки, как устойчивые, так и мимолетные, как «позитивные», так и «негативные» с точки зрения ее развития. Некоторые превращаются в более или менее устойчивые тенденции, другие быстро исчезают. Некоторые из них имеют глобальное распространение, другие ограничены социологическим пространством отдельных стран, в том числе России. Социология как таковая в прошлом бывала в моде, чего нельзя сказать о нынешнем времени. Тем не менее, внутри самой социологии мода, на мой взгляд, сегодня существует и присутствует весьма зримо и активно. Складывается даже впечатление, что чем меньше мода на социологию, тем больше мод внутри социологии. Остановлюсь на нескольких таких теоретико-социологических модах, выступающих либо раздельно, либо в различных комбинациях друг с другом.

1.Туманность, расплывчатость и противоречивость теоретических конструкций

Это мода почти мирового масштаба. В последние годы невнятность и расплывчатость теоретических построений стали восприниматься как синонимы глубины и признаки хорошего вкуса в социологии. Можно сформулировать своего рода закон: чем более туманна, невнятна и противоречива социологическая (или называющая себя таковой) теория, тем больше у нее шансов стать популярной в научном сообществе.
Отчасти такая тенденция объясняется различным престижем, приписываемым определенным занятиям и интеллектуальным ролям в профессии социолога. Попробуем осуществить следующий мысленный эксперимент. Представим себе некую социологическую теорию, которая будет вполне объясняющей, непротиворечивой, ясной, убедительной и т.п., в общем, «хорошую» теорию. Что тогда делать другим специалистам? Очевидно, им остается лишь принять эту теорию и популяризировать ее или же подтверждать ее своими собственными исследованиями, в крайнем случае добавляя к ней еще кое-что. Ни в научном сообществе, ни у широкой публики такого рода занятия не пользуются большим уважением. Правда, можно попытаться опровергнуть эту теорию, что могло бы обеспечить некоторый успех, но все равно такой род занятий будет носить вторичный и не очень престижный характер.

А теперь представим себе другую теорию: состоящую из туманных, расплывчатых идей и намеков, многозначную, противоречивую, незавершенную и т.п. В этом случае у других аналитиков появляется чудесная возможность для самовыражения, для упражнения своих аналитических и интерпретативных способностей и даже, в процессе интерпретации данной теории, для продвижения своих собственных взглядов. Интерпретаций может быть много, они могут носить разнообразный и взаимоисключающий характер. Одни аналитики могут утверждать, что автор имел в виду одно, другие – другое. Разворачиваются оживленные дискуссии, и все, что называется, на виду и при деле. Дебатируемая теория в содержательном отношении может быть разной, «плохой» или «хорошей». Она может содержать выдающиеся, интересные и плодотворные идеи, она может играть в высшей степени стимулирующую роль, но ее успех во многом бывает связан именно с ее расплывчатостью, туманностью, многозначностью, незавершенностью, иными словами, теми ее чертами, которые дают простор для любых истолкований, выдвижения и продвижения любых идей, милых сердцу интерпретатора, пропагандиста или критика подобной теории. Особенно значительным такой успех бывает в сочетании с эпатажем и политической ангажированностью.

Классическим примером последнего рода может служить судьба такой выдающейся теории, как марксизм. Известно, что значительная часть интерпретаций Маркса основана на его неоконченных трудах (включая «Капитал»), на фрагментарных рукописях, письмах, а иногда даже черновиках писем. Маркс не опубликовал никакого обобщающего труда, подобного шеститомному «Курсу позитивной философии» Огюста Конта или десятитомной «Системе синтетической философии» Герберта Спенсера, хотя планировал это сделать. Многие главные понятия теории Маркса чрезвычайно туманны и расплывчаты. Несмотря на все эти особенности его творчества, а точнее, благодаря им, марксизм стал одной из самых влиятельных социальных теорий ХХ века, а марксистская и марксологическая литература по масштабу сравнима разве что с библеистикой и богословской экзегетикой. На сегодняшний день существует огромное множество самых разнообразных интерпретаций Маркса, или марксизмов: близких друг другу и взаимоисключающих; вульгарных, тонких и изысканных; глубоких и поверхностных; более и менее радикальных в политическом отношении; стремящихся базироваться на его текстах или далеко отошедших от них. Значительное число экзегетов стремились и стремятся открыть «подлинного» Маркса. Другие, наоборот, решив, очевидно, что это бесполезно, исполняют своего рода «вариации на тему» Маркса, не обращая на его собственные тексты особого внимания. Нередко то, что сегодня называется марксистской теорией, означает по сути лишь то, что Маркс «мог бы» в принципе так думать и высказываться.

Во избежание неверного истолкования предыдущего, необходимо внести несколько уточнений. Отмеченная мода – отнюдь не то же самое, что сложность и специальный характер научного языка как такового, который, разумеется, не может и не должен быть понятен кому угодно. Я не утверждаю, что чрезвычайная популярность теории Маркса вызвана только многозначностью, фрагментарностью и незавершенностью его творчества. Я хочу лишь подчеркнуть, что эти черты, наряду с другими, отчасти объясняют успех марксизма, а также возвращающуюся время от времени в большем или меньшем масштабе моду на него, возникшую еще при жизни автора. В связи с этим, сегодня многие социологические и политические идеи, не имеющие к Марксу никакого отношения, нередко приписываются именно ему. Нечто подобное мы наблюдаем и с веберианством: творчество Вебера, на мой взгляд, сходно в данном отношении с творчеством его выдающегося соотечественника. Тем более отмеченная мода присутствует во многих нынешних теориях  «постмодернизма», придающего невнятности, туманности и расплывчатости теоретических построений, а также размыванию границ между научным и вненаучным познанием, программное и принципиальное значение.

У некоторых социологов-теоретиков прошлого и настоящего отмеченная туманность носит непреднамеренный характер. Но в последние годы, именно вследствие своей модности, она нередко является результатом специальных усилий и стараний теоретиков, сознательно стремящихся сделать свои конструкции как можно более невнятными и не поддающимися интерпретации.

2. Мода на критику «позитивизма» в социологии и его громогласное опровержение

Эта мода тесно связана с предыдущей и носит достаточно устойчивый характер, иногда уходя в тень, но время от времени актуализируясь и возвращаясь в сферу теоретико-социологического знания. При этом «позитивизм» давно уже превратился в своего рода Протея, принимающего самые разные обличья, так что идентифицировать его уже практически невозможно, и непонятно, о чем, собственно, идет речь, когда он решительно и беспрестанно отвергается. К настоящему времени мы встречаем множество самых разных «позитивизмов», нередко исключающих друг друга, иногда реальных, иногда придуманных их критиками. Единственное, что объединяет к настоящему времени различные версии «позитивизма», – это, пожалуй, то, что он стал бранным словом. Многочисленные ниспровергатели «позитивизма» сначала рисуют заведомо упрощенный, утрированный и отталкивающий образ этого нехорошего явления, а затем успешно доказывают его несостоятельность. При этом, оно в действительности не существует нигде, кроме как в истолкованиях самих ниспровергателей. Поколения решительных борцов с «позитивизмом» в социологической теории сменяют друг друга, последующие обвиняют в этом грехе предыдущие поколения самих борцов, но затем сами обвиняются в нем же, так что он никак не исчезает. На мой взгляд, за критикой подобного мифического «позитивизма» часто скрываются, осознанно или неосознанно, с одной стороны, критика социологии и науки в целом, а с другой – стремление утвердиться в них же.

На это можно, конечно, возразить, что наука не стоит на месте, что изменяются эталоны научности, и старые рамки позитивизма мешают ее дальнейшему развитию. Именно этим и занимаются в последние годы сторонники «постмодернизма» или те, кто пытается внедрить его в социологию. Нередко такого рода критика может быть полезной и играть стимулирующую роль для развития социологического знания. Но в этих случаях речь чаще всего идет не о социологии, а о чем-то другом: о философии познания, социальной мысли, социальной метафизике, социальной эпистемологии и т.п. И не надо последние выдавать за первую; такое смешение препятствует развитию как социологии, так и других форм социального и гуманитарного знания. Очевидно, и на это можно возразить (что часто и делается), утверждая, что мы не знаем, где граница между ними, но это возражение представляется неубедительным. Знаем мы или не знаем, где точно проходит эта граница, но мы точно знаем, что она существует. Ее вполне можно провести на основе тех или иных критериев – другое дело, что занятие это опять-таки не для социологии. Иначе нам придется признать отсутствие различия между физикой и метафизикой и вообще между наукой и философией. Между тем, не только наука отделяет себя от философии, но и сама философия нередко выводит себя за пределы научного знания.

Возникает подозрение, что для борцов с «позитивизмом» он стал воплощением теоретической строгости, ясности, убедительности, доказательности и вообще научности. Иными словами, данная мода стала своего рода спутником или обратной стороной моды предыдущей.

3. Мода на провозглашение или предсказание упадка, конца или смерти чего-либо: социальных явлений, институтов или процессов

В последние годы и десятилетия социологи-теоретики провозгласили множество подобных «концов». Среди них: «конец идеологии», «конец современности», «конец истории», «конец политики», «упадок публичной сферы», «падение публичного человека», «смерть класса» и т.д.  В этом списке мы находим и объявления об упадке и конце «социального», «общества» и самой социологии. Можно даже говорить о формировании специфической социологической эсхатологии и моде на нее. Теоретики торжественно декларируют и регулярно сообщают своим коллегам и широкой публике не только о том, что их родная дисциплина ни на что не способна, что она не справилась и не справляется со своей исторической миссией, но и о том, что ей вообще приходит конец. При этом, авторы таких прогнозов, как правило, не спешат покидать свою погибающую науку, и их никак нельзя сравнить с крысами, покидающими тонущий корабль.

4. Мода на провозглашение чего-либо несуществующим

Подобных мод в мировой и отечественной социологической теории немало. Они связаны с предыдущей модой, нередко вырастают из нее и переплетаются с ней. Это неудивительно, так как от декларации конца или исчезновения чего-либо до констатации его отсутствия вообще, вечного или нынешнего, – один шаг.
Так произошло с тем же понятием общества. Тезис о том, что общество уже не существует или не существовало никогда, с разными обоснованиями и с разных позиций (методологического индивидуализма, глобализма, антитоталитаризма и т.д.) мы находим у самых разных теоретиков: Й. Элстера, И. Уоллерстайна, Дж. Урри, А. Турена, опубликовавшего когда-то книгу «Производство общества» и др. В некоторых трудах доказывается, что современная социология «больше» не является изучением общества. Очевидно, что такие декларации базируются на нехитрой процедуре сужения понятия общества до масштабов нации-государства, чем социология, разумеется, никогда не ограничивалась. Более того, при своем зарождении и в ходе дальнейшего развития она решительно противопоставляла понятия государства и общества и рассматривала в качестве обществ явления самого разного масштаба и уровня, включая группы, в том числе малые, ассоциации, социальные отношения, взаимодействия и т.п.

При этом, несмотря на отмеченные декларации, понятие общества продолжает широко использоваться, причем, что забавно, даже теми авторами, которые отрицают реальное существование этого явления. По-видимому, последние, выдвигая тезисы вроде того, что «в современном обществе нужно отказаться от понятия общества», просто не могут обойтись без данного понятия, хотя и призывают к этому других.
В конце 90-х годов наш уважаемый коллега и друг Александр Филиппов шокировал отечественных социологов, торжественно заявив, что «теоретической социологии в сегодняшней России нет». Коллеги, естественно, удивились и взволновались, задавшись вопросом: «А чем же мы, собственно, до сих пор занимались?». Но автор тезиса тут же их успокоил, признав, что «теоретическая деятельность» в российской социологии все же есть. На мой взгляд, если так обстоят дела, то это не так уж и плохо. По крайней мере, это лучше, чем обратное: гораздо хуже было бы, если бы теоретическая социология в стране существовала или даже процветала, а теоретической деятельности в социологии бы не было.

Я не думаю, что следует придавать столь важное концептуальное значение различению «теоретической деятельности» в социологии, которая в интерпретации Филиппова выглядит несколько суженной и обедненной, и «теоретической социологией». Но с другой стороны, такое различение и противопоставление оказались весьма эффективными с точки зрения привлечения внимания коллег к феномену отсутствия, а именно отсутствия того, чем, как они полагали, они занимались.

К этому же жанру относится и полное отрицание в российской социологии таких явлений, как модернизация, гражданское общество или средний класс в России, и, соответственно, уместности использования соответствующих понятий применительно к российскому обществу. Правда, нередко после громогласного объявления этого небытия дается небольшое уточнение, что все эти явления не существуют в том же смысле или в том же виде, что в «западных» обществах, но эти тихие уточнения уже не слышны после предыдущих громких деклараций.

5. Мода на самобичевание, обличения, жалобы, обвинения и  упражнения в доказательстве того, что социология вообще и (или) российская социология в частности ничего или почти ничего не смогла, не может и никогда не сможет сделать

Эта мода непосредственно связана с предыдущими двумя. В определенном смысле она представляет разновидность моды № 3, применительно к самой социологии. Самое любопытное и забавное в этой ситуации состоит в том, что  такого рода мода существует не вне, а внутри самой социологии, и сами социологи со своего рода мазохистским удовольствием доказывают полную несостоятельность того, чем они занимаются. Правда, о самих себе конкретно они, конечно, речь не ведут; обычно, имеется в виду дисциплина как таковая и другие ее представители: сам обличитель автоматически оказывается как бы вне критикуемого объекта. Подобная тенденция носит достаточно распространенный характер; она наблюдается и в российской социологии.

Возьмем, например, статью другого моего бесконечно уважаемого друга, видного российского социолога Льва Гудкова, который, несомненно, внес и вносит значительный вклад в развитие как эмпирической, так и теоретической социологии. Статья называется «Есть ли основания у теоретической социологии в России?» и основана на его докладе на XVI симпозиуме «Пути России» (Москва, Интерцентр-МВШСЭН, 23–24 января 2009 г.). Как и Александр Филиппов, автор констатирует отсутствие «теоретических дискуссий в российской социологии». Но в отличие от Филиппова, он рассматривает это как признак того, что «нет теоретической работы в отечественной социологии (равно как и в других гуманитарных дисциплинах)». Зато, опять-таки, в отличие от Филиппова, Гудков признает, что, по крайней мере, номинально теоретическая социология в России есть. Но уж лучше бы ее не было, настолько она скверная и никуда не годится. Теоретический анализ в данной статье служит выражением горечи, боли, обиды автора на и за социологию и общество. Это в буквальном смысле крик души российского социолога. Отсюда обличительный пафос, морализм, пессимизм и безысходность в констатациях и выводах, касающихся состояния социологической теории в России, да и в мире. Помимо прочего, автор обвиняет российскую теоретическую социологию в следующем: в отсутствии самостоятельного интереса к различным сторонам человеческого существования; в вульгарности представлений о российском обществе; в бедности ценностных оснований; в убогости представлений о человеке и обстоятельствах его существования; в слепоте и неспособности к пониманию своего национального и исторического прошлого и своеобразия своего культурного пространства; в «мелкотемье» и «ползучем эмпиризме» и т.д.

Самое удивительное, что, потратив почти все пространство статьи на доказательство полной несостоятельности российской теоретической социологии и недостижимости ее «западного» идеализированного образца, автор завершает совершенно неожиданным выводом. Оказывается, сегодня ресурсы нынешней западной социологии тоже заканчиваются, и «она постепенно превращается в академическую резервацию, зону интеллектуального застоя и консерватизма». Зато оценка перспектив российской социологии вдруг становится весьма радужной, причем основание этого внезапного оптимизма выглядит в высшей степени своеобразно: «…Именно в России, как и в других странах догоняющего развития, особенно там, где барьеры на пути модернизации ведут к появлению обходных, параллельных или возвратных процессов, а значит, возникают совершенно новые социальные образования (шунты, заболачивание, тупики человеческого развития и т.п.), там возможности для теоретической работы социолога предельно благоприятны и широки». В такой интерпретации реализация старого политического лозунга «Чем хуже, тем лучше» оказывается чрезвычайно полезной и актуальной для развития социологической теории. Точно так же можно было бы обосновывать благоприятнейшие и широчайшие перспективы развития диетологии в африканских странах, где наблюдается острая нехватка продуктов питания, и население голодает.

Хотя в статье, на мой взгляд, встречается ряд темных мест, явных и скрытых противоречий, которые не снимаются отдельными оговорками, с автором  трудно не согласиться в том, что в отечественной социологии очень много мусора, причем, на мой взгляд, его даже не всегда можно назвать социологическим. Прав Гудков и в том, что необходима деэтатизация социальной науки, т.е. отказ от вмешательства государства в собственно научную деятельность. Не вызывает сомнений и то, что нередко использование «западных» понятий и теорий российскими социологами совсем не означает их понимания и уместности в определенных социокультурных контекстах, что оно не дает прироста нового знания, будучи лишь признаком участия в интеллектуальной моде и чисто внешней демонстрацией профессионализма. Мне тоже нередко приходится сталкиваться с подобным явлением, когда социологи, в частности молодые, перечисляя некий «джентльменский набор», т.е. список, состоящий из нескольких классических и современных известных имен зарубежных авторов, вырывая из их текстов какие-то фрагменты, совершенно не понимают, о чем речь, толкуют их произвольно, пускают обширные клубы теоретического тумана (см. моду № 1) или же изрекают банальнейшие истины, без всякой содержательной необходимости апеллируя к славным именам.
Но методология анализа моего уважаемого коллеги, приводящего его к сверхнегативным оценкам состояния российской социологии, а заодно и российского общества, вызывает сомнения. Я имею в виду, прежде всего, способы сравнения и эталоны для этих оценок.

Вслед за И.С.Коном и В.А.Ядовым Гудков признает, хотя и вскользь, чрезвычайно кратко (эта краткость бросается в глаза, особенно на фоне пространных и развернутых обличений, возмущения, горьких и печальных констатаций), «некоторый прогресс» и «вполне очевидные позитивные изменения» по сравнению с предшествующим, советским периодом. Но это сравнение, как можно понять из текста статьи, не имеет особого значения. Не имеет значения также и сравнение с зарубежным реальным, а не идеализированным, состоянием социальной науки и социального опыта. Автор против «прямого» заимствования понятий и теорий  и их «механического» приложения к российской действительности, и это можно только приветствовать. Вопрос только в том, как определить, где «прямое» и «механическое», а где «непрямое» и «немеханическое»? Как и в советские времена, из лексикона которых взяты данные характеристики (оттуда же – и выражение «мелкотемье»), это остается неясным.

Гудков формулирует базовое теоретико-методологическое положение о том, что сравнивать нынешнее состояние социологии и, в частности, социологии теоретической, надо «с уровнем «должного», с тем пониманием теоретической работы, которое присутствует у И.С. Кона и Ю.А. Левады, с «идеальным» представлением о теории, пониманием, для чего она нужна, как связана с «корректной, серьезной исследовательской работой». Исходя из этого положения, он приходит к выводу, согласно которому «идет постоянное снижение интеллектуального уровня науки (разумеется, по отношению к должному и ожидаемому, а не к фактическому уровню советской и постсоветской науки)». Значительная часть остальных  обвинений российской социологии проистекает из этого положения и является его конкретизацией. Удивляет при этом пренебрежительное отношение автора к просветительской, переводческой, преподавательской деятельности в области социологии как таковой, независимо от ее качества. Судя по тексту, в его глазах это деятельность как минимум второго сорта и в общем не дающая плодотворных результатов. Между тем, понимание теоретической работы у Кона и Левады, на которую ссылается Гудков и высокий уровень которой не вызывает сомнений, неотделимо от просвещения и образования, чему они в большой мере посвятили  свою жизнь. Конечно, плоды такого рода деятельности бывают видны не сразу, но то, что они существуют, неоспоримо. 

Автор неявно рисует некий идеальный образ того, какой должна быть истинная социологическая теория, а затем с упоением демонстрирует, насколько реальная теория ему не соответствуют. Если по сравнению с советским периодом, как признает автор, уровень российской социологии все-таки вырос, то почему по отношению к «должному» и «ожидаемому» он постоянно снижается?  Ведь в таком случае, даже по отношению к этому идеальному уровню он должен был бы вырасти. Наконец, и это главное, уместно задаться вопросом: кем формулируется этот «должный» уровень науки и кем он «ожидаем»? Может быть, дело как раз в завышенных и необоснованных ожиданиях аналитиков, ориентированных на идеальный уровень? Очевидно, что если некие социологи сформулировали и ожидали этот идеальный высокий уровень науки (а заодно и общества), а реальность не оправдала их предсказаний и ожиданий, то это говорит лишь о качестве данных предсказаний и ожиданий. Нынешние же разочарования проистекают, прежде всего, отсюда: некоторые представления о «должном» (в познавательном и нравственном смыслах) и «ожидаемом» оказались «завышенными» или утопическими, в общем, ошибочными. И винить кого-то в том, что реальность не соответствует некоему утопическому идеалу – занятие не новое, но наивное.

Важное место в статье Льва Гудкова занимает обсуждение старого и вечно актуального вопроса о соотношении научного познания и внешних по отношению к нему ценностей. Полностью согласен с ним в том, что если для иллюстрации и критики политической ангажированности социальной науки кто-то выбирает именно тех социологов, ангажированность которых носит оппозиционный по отношению к нынешней власти характер, то ценностная нейтральность таких критиков вызывает, мягко говоря, сильные сомнения. Особенно в России, где критика оппозиции власти прямо или косвенно означает поддержку последней. Очевидно, что в российском обществе, как и в других авторитарных обществах, ангажированность провластная хорошо вознаграждается и гораздо более выгодна, чем противоположная, влекущая за собой разного рода наказания и неприятности для «ангажированных». Понимание этой старой и вечной истины не требует особого интеллекта, поэтому лизоблюды всех мастей в нашей стране всегда чувствовали и чувствуют себя отлично, о чем свидетельствует и классическая русская литература.

Тем не менее, решительное осуждение «постмодернистов» (к этой категории автор относит самые разные направления, в том числе и те, которые, собственно, к постмодернистам обычно не причисляются) за их общее отстаивание принципа «свободы от ценностей» социального ученого мне представляется необоснованным. При обсуждении данной проблемы автор, как и его оппоненты, опирается на сакральную фигуру Макса Вебера. Не могу согласиться с Львом Гудковым в оценке, точнее, недооценке его знаменитой лекции «Наука как призвание и профессия»; ссылка на тысячестраничную интеллектуальную биографию Вебера, написанную Й. Радкау, не выглядит убедительной. Разумеется, в этой публичной лекции Вебер не представил методологические принципы своей социологии целиком; это невозможно, и в ней он не ставил перед собой такую задачу. Но это не значит, что там не содержатся некоторые принципиальные идеи, чрезвычайно важные для Вебера и ни в чем не расходящиеся с теми, которые изложены в других его трудах. Упоминаемое Гудковым веберовское различение практических оценочных суждений, с одной стороны, и теоретического отнесения к ценности, с другой, проводившееся под влиянием Риккерта, хорошо известно. Известно также, что немецкий социолог никогда и нигде (в том числе и в упомянутой лекции) не призывал к беспринципности, к отсутствию убеждений и не смешивал их с научной объективностью. Сам он активно занимался общественно-политической деятельностью и не воздерживался не только от теоретического «отнесения к ценности», но и от «практических оценок», постоянно высказываясь по различным актуальным политическим вопросам.

Суть позиции Вебера в данном вопросе, на мой взгляд, можно резюмировать следующим образом. Во-первых, теоретическое отнесение к ценности он никоим образом не отождествляет с политической ангажированностью. Во-вторых, и это, по-моему, особенно важно, он обосновывает не отказ социального ученого от «практических оценок» (политических, религиозных, нравственных и т.п.), а необходимость отделения, пространственного и временнóго, его деятельности от этих оценок. Смысл его высказываний, в том числе в «Науке как призвании и профессии», заключается в том, что ученый вполне может выступать и в роли политика или религиозного проповедника, но не там и не тогда, когда он занимается наукой или преподаванием в университете (между прочим, он не разделял последние два занятия), а в другое время и в другом месте. Вебер против смешения научной и «практической» деятельности. Нельзя подменять одну этику другой, выдавать этику политическую или религиозную за научную: подобная подмена не этична и вредна и для науки, с одной стороны, и для политики, религии и других «практических» областей – с другой. Именно в этом, как мне представляется, состоит пафос веберовских взглядов на соотношение науки и вненаучных, внепознавательных ценностей. В данном отношении, кстати, его позиция была близка позиции Дюркгейма.

В своей критике современной российской социологии Лев Гудков, как мне кажется, продолжает две традиции российской социальной мысли, причем как советской, так и досоветской. Это не значит, впрочем, что в России не было и противоположных традиций. Речь идет именно о том, что критик, осознанно или неосознанно, выбрал и продолжил те, которые ближе ему, по крайней мере, в настоящее время.

Первая – это традиция нравственного обличения и радикальной критики с позиций утопического идеала, в том числе в сфере социальной науки или под видом социальной науки. Как писал Николай Константинович Михайловский, выражая эту фундаментальную традицию российской мысли, социология «должна начать с некоторой утопии», т.е. с того самого «должного» и «ожидаемого», о котором см. выше.

Вторая традиция, воспроизводимая Гудковым и тесно связанная с первой, – это высокая степень политической и нравственно-практической ангажированности. Даже взгляды баденской школы неокантианства, касавшиеся методологических проблем научного познания и далекие от политики, в России оказывались втянутыми в политические баталии. Тот же Генрих Риккерт в предисловии к русскому изданию своей «Философии истории» жаловался на то, что его взгляды в России постоянно пытались связывать с политическими спорами и видеть в них какую-то политическую тенденцию. Об этой же традиции Семен Людвигович Франк в знаменитом сборнике «Вехи» (1909) писал: «Теоретическая, научная истина, строгое и чистое знание ради знания, бескорыстное стремление к адекватному интеллектуальному отображению мира и овладению им никогда не могли укорениться в интеллигентском сознании. Вся история нашего умственного развития окрашена в яркий морально-утилитарный цвет». Эта традиция была многократно усилена в советское время с его принципами партийности и классового подхода, когда «объективизм» считался гораздо более страшным теоретико-методологическим грехом или преступлением, чем «субъективизм».

В настоящее время, на мой взгляд, от этих двух традиций необходимо отказаться в пользу другой традиции, также присутствующей в российской культуре, хотя и не так ярко выраженной, как две предыдущие, а именно традиции обоснования важного значения, самоценности и автономии науки в сфере социального и гуманитарного знания. Как писал Макс Вебер, причем отнюдь не на потребу широкой публике или исключительно для студенческой аудитории, а выражая свое глубокое убеждение, «в стенах аудитории («аудитория» в данном случае, как видно из контекста, выступает не только как место преподавания, но и как символ занятий наукой – А.Г.) не имеет значения никакая добродетель, кроме одной: простой интеллектуальной честности». Россия, можно сказать, выстрадала идею автономии научного знания, право на неангажированную социальную науку и возможность заниматься ею. Как бы это ни было сложно, эту идею, следует всячески развивать, культивировать, пропагандировать и практически применять.
Если судить с точки зрения «должного» и «ожидаемого», то в мире, даже в самых «передовых» социологических странах, вряд ли найдется реальная социология, соответствующая подразумеваемому идеально-утопическому образу. Все дело, конечно, в критериях, эталонах, точках отсчета, в том, с кем или с чем сравнивать: с идеальным образом социологии, с ее прежним состоянием в собственной стране, с реальным или идеализированным состоянием в других странах.

На одном международном конгрессе мне довелось слушать выступление одного из ведущих греческих социологов о состоянии социологии в его стране. При всем уважении к стране, давшей миру идею демократии, из его рассказа у меня сложилось впечатление, что в сравнении с теперешними и прошлыми достижениями российской социологии успехи греческих социологов выглядят довольно скромно. Но надо было видеть, с какой гордостью и с каким достоинством он о них рассказывал! Думаю, это объясняется, в частности, тем, что он имел в виду не «должное», а реальное состояние социальной науки в своей стране и в мире, и его «ожидаемое» было не так далеко от реальности.

Полагаю, что в сравнении с греческой социологией достижения российской весьма значительны. И не только в сравнении с греческой, но и со многими другими. Когда мы, зачастую вполне обоснованно, выражаем недовольство состоянием нашей социологии в целом, и теоретической в частности, то, конечно же, явно или неявно сравниваем ее с некоторыми так называемыми «западными» странами с развитой традицией социологических исследований – такими, как Франция, США, Германия или Польша. В таком случае положение выглядит несколько хуже. Я имею в виду не только сложившиеся теории и результаты исследований, но и этический аспект развития науки, в частности, клиентелизм, куначество, плагиат, существование рынка «диссертационных услуг» и т.п. Это отражает общее состояние нашей научной социологической этики, моральный и интеллектуальный климат в научном сообществе. Но несмотря на это, даже в сравнении с ведущими социологическими державами мира положение не столь катастрофическое, как это выглядит в некоторых аналитических трудах.

В высшей степени актуальными остаются слова Юрия Александровича Левады, сказанные им сорок лет назад: «Завышение ожиданий – факт довольно закономерный, он создает некоторое напряжение, способствующее  развитию науки, хотя иногда и порождает преждевременные разочарования. Слишком большие ожидания часто бывают неуместны». Нам необходимо отказаться от завышенных ожиданий, утопизма и снобизма в оценках; такой подход по меньшей мере не социологичен. И тогда придется признать: несмотря на то, что состояние российской социологии в целом, и теоретической в частности, разумеется, далеко от идеального и впадать в эйфорию нет оснований, оно не столь плачевно и безнадежно, как это выглядит с позиций определенной моды и завышенных ожиданий. Я мог бы привести достаточно обширный перечень достижений постсоветской российской социологии, но не стану этого делать из-за отсутствия места и опасения не отметить что-либо достойное упоминания в этом перечне. Думаю, непредвзятый читатель и сам вполне сможет это сделать. Несмотря на ряд проблем и серьезных изъянов, российской социологии есть чем гордиться. Это относится и к ее прошлому, досоветскому и советскому, и к настоящему. Полагаю, что ее реальные достижения заслуживают того, чтобы мы их больше пропагандировали за пределами страны. Кое-что в этом отношении делается, но слишком мало. Серьезные труды российских социологов необходимо больше  публиковать в разных странах, переводя их на иностранные языки, распространяя их там и не дожидаясь, пока кто-то это сделает для нас. Здесь можно было бы шире использовать современные информационные технологии. Было бы полезно начать издание англоязычного журнала, представляющего современную российскую социологию.

Перечислю еще несколько мод, имеющих более или менее широкое распространение в российской и (или) мировой социологии.

6. Мода на всеохватность и хроническая претензия на радикальный и тотальный пересмотр теоретических оснований всего и вся

7. Мода на эпатаж, радикализм и претенциозность теоретических суждений

Она пересекается и отчасти совпадает с вышеперечисленными модами № 1–6. С ними же связана модность в социологии таких фигур, как Жорж Батай, Жан Бодрийяр и т.п.

8. Мода на утилитаризм

Эта мода последних 15–20 лет носит главным образом российский характер. Я имею в виду не философский утилитаризм, лежащий в основании некоторых социологических теорий, например теории рационального выбора, а своего рода детскую болезнь идеологии утилитаризма в российской социальной науке. Она состоит, в частности, во всяческом подчеркивании и пропаганде полезных свойств предлагаемых или проводимых исследований, позиций, учебных программ, курсов и т.д., которые непосредственно обращены к практике и незамедлительно дадут практический эффект, если только их принять и поддержать тем или иным, в первую очередь финансовым, образом. К реальной полезности эта мода имеет весьма отдаленное отношение.

9. Мода на консерватизм в самых разных версиях. Это также преимущественно российская мода последних лет

10. Мода на критику либерализма

К реальному либерализму это не имеет отношения, но либерализм и либералов ругают на каждом шагу, обвиняя их во всех смертных грехах. Эта мода вышла далеко за пределы социальной науки. Один известный российский литератор даже большевизм объявил разновидностью либерализма, хотя, разумеется, ничего общего между ними нет, и для большевиков более лютого врага, чем либералы, никогда не было.

О некоторых проблемах и псевдопроблемах теоретических исследований в социологии

Позволю себе остановиться на нескольких старых и вечно юных проблемах, имеющих значение для современной теоретической социологии или, по крайней мере, для той сферы, которую нередко обозначают этим термином.

Первоначально уточню, что в социальных науках термин «теория» используется в  двух значениях: «нестрогом» и «строгом». Соответственно, в них имеют хождение два вида теорий, «мягкие» и «жесткие». К «мягким» относятся те, которые содержат любую развернутую рефлексию о социальных явлениях. К этому жанру относятся, например, такие классические произведения, как «Теория нравственных чувств» (1759) Адама Смита, «Теория праздного класса» (1899) и «Теория делового предпринимательства» (1904) Торстейна Веблена или «Теория коммуникативного действия» (1981) Юргена Хабермаса. «Жесткая» теория представляет собой выводимую из определенных исходных допущений совокупность понятий и утверждений, логически связанных между собой и в принципе поддающуюся интерпретации, проверке и опровержению, в том числе эмпирическими данными. Вообще говоря, оба вида теорий выполняют примерно одни и те же функции, состоящие в том, чтобы описать, объяснить, интерпретировать, предсказать явления социального мира. При этом важно иметь в виду, что далеко не всегда процесс конструирования теории заключается в простом применении определенных, заранее принятых правил ее конструирования; чаще, наоборот, эти правила выводятся post festum, уже после проведенных теоретических исследований методологами в качестве своего рода «уроков» для будущих теоретиков.

Проблема соотношения теории или, шире, теоретических высказываний и обобщений, с одной стороны, и эмпирического исследования, с другой, так или иначе, обсуждается в социологии постоянно, но даже если она специально не обсуждается, исследователи с ней постоянно сталкиваются. Многие аналитики постоянно констатируют ситуацию разрыва между данными сферами. Как эта проблема выглядит сегодня? Можно понять недовольство эмпириков сверхабстрактными схоластическими построениями, которые не поддаются не только операционализации, но и интерпретации. С другой стороны, эмпирики, приступая к исследованию, нередко ограничиваются весьма поверхностными, неотрефлексированными допущениями или обыденными суждениями, проистекающими из самых разных источников. В некоторых случаях декларируется приверженность некоей теории или даже «парадигме». Приступая к исследованию какой-то проблемы, некоторые эмпирики говорят: «Мы будем опираться на «активистскую» парадигму или «функционалистскую» парадигму и т.д.». Делается это без всяких обоснований, привлекаемые теории или «парадигмы» реально не играют в исследовании никакой роли, и без них вполне можно было бы обойтись. Иногда, при обсуждении исходных представлений об объекте, допущений и гипотез приходится слышать: «Какая разница, какие слова здесь использовать, это ведь только слова, не в этом дело!». Но в том-то и дело, что дело как раз в этом, да простят мне невольный каламбур. За словами в данном случае стоят определенные теоретические или иные представления, значения, смыслы, которые необходимо обсуждать с самого начала. Уместно вспомнить в этой связи выражение Эжена Ионеско: «Важны только слова, все остальное – болтовня».

К самоликвидации социологии, по существу, ведет и модная в последние годы полная редукция научного социологического знания к обыденному или к влиянию властных структур и институтов, как политических, так и внутринаучных. У сторонников данных позиций идеи саморазвития и автономии научного знания и поисков истины предстают чем-то вроде «ложного сознания», фантома, который, вслед за Марксом, они очередной раз хотят «разоблачить». Эта редукция исходит из неявного предположения о том, что научное знание не обладает ни автономией, ни самоценностью, ни собственной логикой развития, что источники и факторы этого развития следует искать исключительно или преимущественно во вненаучных сферах. Такого рода интерпретации, безусловно, искажают картину развития социальных наук. Разумеется, их следует отличать от исследований влияний факторов власти, как и других «внешних» факторов, на науку: подобные исследования, несомненно, необходимы и могут быть в высшей степени плодотворными. Но названный редукционизм и исследование воздействия на науку «внешних» факторов – это совершенно разные вещи.
Одно из проявлений тенденции к всеохватности, о которой шла речь выше, – это непомерно большой удельный вес книг, посвященных социологии вообще или социологии в целом. В данном случае я имею в виду теоретическую социологию в России. Наша страна с полным основанием может гордиться тем, что первая в мире книга, озаглавленная «Социология», вышла в России. Это была книга видного русского социолога Евгения Валентиновича Де-Роберти, опубликованная в 1880 году в Санкт-Петербурге. Но большой поток книг с таким или близкими заголовками, наблюдаемый в российской социологии сегодня, на мой взгляд, уже не может служить предметом гордости. Конечно, это можно рассматривать как нормальный результат стремления удовлетворить спрос на учебники и учебные пособия. Но, к сожалению, относительно большое количество названий и тиражей, а также толщина книг, написанных в данном жанре, пока не сопровождается высоким качеством. Кроме того, такое положение может свидетельствовать о том, что российские социологи слишком много занимаются социологией в общем и социологией в целом и слишком мало – отдельными областями и проблемами этой науки. Разумеется, речь не может идти о каком-то нормативном регулировании тематики книжной продукции. Просто, я полагаю, что это определенный симптом, над которым, может быть, следует задуматься.

В заключение и во избежание возможных недоразумений необходимо  подчеркнуть, что, разумеется, главные проблемы современного российского общества сосредоточены и могут быть решены, главным образом, не в сфере идей, а в сфере социальных институтов. Я имею в виду, в частности, такие хорошо известные хронические болезни российского общества, как монополизм и отсутствие конкуренции в экономике, политике и других областях; бюрократический произвол, коррупция и неэффективное управление; отсутствие реальных инноваций, под видом которых иногда выступают лишь новая символика или традиционное бюрократическое прожектерство; архаическая структура экспорта; разрыв между словом, мыслью и делом на всех уровнях и т.д. Все это требует изменения и обновления институтов российского общества, ориентированных на долгосрочную перспективу. Данная задача сегодня остается столь же актуальной, как и двадцать лет назад. Все это требует основательной рефлексии в социологической теории. Но сами эти трансформации в свою очередь могут произойти только при наличии определенной рациональной идеологии, коллективной воли и социальной солидарности. И в данном отношении вклад социологической теории также может и должен быть очень значительным, гораздо более значительным, чем сегодня.

ПРИМЕЧАНИЯ

  1. Сокращенный вариант статьи А.Б.Гофмана «Мода, Наука, Мировоззрение: О теоретической социологии в России и за ее пределами» публикуется без некоторых фрагментов текста, сносок и списка литературы.
  2. Сокращенный вариант статьи А.Б.Гофмана «Мода, Наука, Мировоззрение: О теоретической социологии в России и за ее пределами» перепечатан из «Социологический ежегодник 2009»: Сб. науч. тр./ РАН ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед., Отд. социологии и социал. психологии; Кафедра общей социологии ГУ-ВШЭ. Ред. и сост. Н.Е.Покровский, Д.В.Ефременко. - М., 2010, с любезного разрешения Александра Бенционовича Гофмана.

Полный текст статьи. Скачать

 

Перейти в раздел «Дискуссия о социологии»

 


назад

версия для печати

КОММЕНТАРИИ К ЭТОЙ СТРАНИЦЕ



Оставить комментарий
Читать комментарии [0]: